ОДИНОКИМ РОМАНТИКАМ-СИБОНЕЯМ, ТЕСНИМЫМ АРАВАКАМИ: ВПЕРЁД, В СВЕТЛЫЙ МИР ВИРТУАЛЬНЫХ СТРАНСТВИЙ!

СИБОНЕЙ - главы из романа

НОВЫЙ ВЫПУСК!

Эви Стенвар предупреждает: араваки раздавят сибонеев, если те не найдут неприступного убежища. Мы должны найти его вместе. И мы найдём его - у нас нет иного выбора, если мы хотим выжить и жить, а не прозябать под пятой араваков.

Утро только занялось, когда я проснулся. Боба в комнате не было, что меня удивило. Я встал, оделся и вышел в сад, на утренний холод, напомнивший вдруг, что лету конец и скоро осень. На севере она уже установилась давно. И я с нежностью подумал о тёплом и светлом доме в стылом осеннем жёлто-сиреневом вечере в северном городе.

Внезапно послышались шаги, и появился Боб с какими-то баулами в руках.

— Эви уезжает сегодня, — сказал он мне вместо пожелания доброго утра, — вернее, отплывает.

Я остолбенел, хотя скорый отъезд Эви был давно не новостью. Просто я поразился тому, что всё кончилось-таки и уже окончательно и бесповоротно. И до жестокости быстро и просто.

— Неужели прямо сегодня? Так… спешно?

— А что тянуть? — отрубил Боб безжалостно, явно смакуя мои огорчение и растерянность (впрочем, и сам он отнюдь не был бодр и весел). — Она же закончила здесь все свои дела.

“Даже Анелю похоронила быстро и споро”, — подумалось мне.

— И нам с вами пора сниматься, — продолжал жестко Боб, как бы продолжая упиваться своей жесткостью. — Дом закрывается. Всё. Лето кончилось.

Мне стало грустно. Я выпил с Бобом кофе и вина, завидуя его хотя бы большей причастности к подоплёке происходившего. Боб вздыхал уже как будто сочувствующе, а потом сказал, вероятно, желая утешить:

— Мы уедем отсюда вместе. В конце концов, мы с вами вдвоём в одной лодке…

— Эви едет сначала в Ялту? — спросил я со смутной надеждою на какое-то продолжение, отсрочку конца.

— Нет. За ней прямо сюда пришла яхта. Вот так-то – прямо сюда! И Стенвар на ней. Только он на берег не съехал – визы нет. Удивляюсь, как только Эви это упустила и не устроила. Она же всё быстро устраивает как правило, — добавил Боб с внезапной злостью. — Вот и иностранную яхту сюда пустили… А может быть, она просто не захотела видеть здесь Стенвара, и чтобы мы его видели и с ним встречались…

Мне очень захотелось с этим согласиться…

Я отправился на берег. Посреди залива на весёлой сине-зелёной воде стояла чудесная белая яхта. На корме висел флаг с крестом, но определить по нему принадлежность яхты я не смог. На берегу собралось немало зевак, которые громко обсуждали достоинства судна.

“Как же это Эви договорилась с властями о заходе сюда такой яхты? — изумился я про себя. — Кажется, действительно для неё не существует преград… Хотелось бы взглянуть на Стенвара”.

В это время от яхты отделилась шлюпка и направилась к берегу.

“Прямо алопарусный “Секрет” с Греем пришёл за Ассоль”, — подумал я. Но на шлюпке виднелись только двое, она не была устлана коврами и стройный капитан не стоял на корме у руля. Да и сама яхта была моторная и парусов не несла. Даже белых.

“И Эви не Ассоль, — вспомнил я свой разговор с Бобом, — она скорее сам капитан Грей, который способен при помощи своих больших денег устроить любое, даже сказочное дело, воплотить любую фантазию и каприз… Это, кстати, к нашему с Эви спору о деньгах – в её пользу, – о том, как “чистая” на первый взгляд романтика кормится из толстого бумажника… А Анеля? Она – Ассоль?”

Я прошёлся вдоль набережной и добрёл до той террасы, где увидел несколько дней назад у колонны одинокую Анелю, глядевшую с восторгом на море, и где она призналась мне в своей страстной тяге к великим водам.

И опять я увидел её на том же месте!.. Нет, это была, конечно, Эви, но у меня перехватило дух.

Эви заметила меня, чуть повернув голову на звук шагов в тишине (Анеля бы заметила едва ли), и обратилась ко мне так, как будто я уже давно был здесь с нею:

— О, как мне хочется туда! — и указала на волны, накатывавшиеся на пустынный в этом месте берег.

И я опять увидел и услышал Анелю. Тем более, что Эви сегодня была в простом белом платье.

— Но… вы же и уйдёте сегодня в море, как я понимаю. На прекрасной белой яхте.

— Нет, я хотела бы уйти в море не так… Впрочем, это всё нездоровая сентиментальность, это у нас фамильное… А знаете – вы правы.

— В чём, Эви?

— Во всём… В том, что вы говорите, как думаете, как живёте, а живёте вы по-сибонейски. Помните наш спор о деньгах, счастье, удаче? Вот вы правы, а я не права. И не надо вам, Бобу – вам всем слушать меня, таких, как я, сирен, тянуться к нашей, аравакской жизни; тем более, вы её совсем не знаете, а те из вас, кто попадают в наши земли, видят её только снаружи, восхищаются могучими, всегда деловыми и дельными араваками, обвешанными золотом. Мы не правы, вернее, окажемся не правы в конечном счёте. Хотя сперва араваки могут победить и потеснить сибонеев, и это может произойти очень скоро, если вы да Боб, да такие, как вы, не будете начеку, а будете, развесив уши, слушать небылицы про землю араваков от таких сирен, как я. Но в конечном счёте мир увидит, что правы были вы, хотя вы такие бестолковые и неуклюжие на вид, если сказать честно. Вы можете вызвать только раздражение у делового человека, у погруженного в своё предпринимательство аравака, который вынужден почти всю свою жизнь считать, просчитывать и пересчитывать, чтобы не потерять своё частное дело – основу и смысл его жизни. Для него ваша безмятежность и нетребовательность к жизни и вещам просто оскорбительны. Но Бог любит таких, как вы. Это только на первый взгляд кажется, что Он любит удачливых, оборотистых и упорных и помогает им. Это Он только так их испытывает или позволяет или даже поручает дьяволу их искушать. А в конце концов Он отдаёт свою любовь и поддержку недотёпам и слабым мечтателям. Ей-Богу, я не в утешение вам это говорю, я в этом уверена и решила сказать теперь, когда мы всё равно расстаёмся, видимо, навсегда.

Как больно ударило это “навсегда” по моему сердцу: мы любим только говорить о вечности, клясться ею, а на самом деле страшимся её в глубине души, если это “навсегда” истинно, а не для красного словца.

— Опыт и способность к прогнозу заставляют меня думать так, — продолжала Эви. — Мир, в котором я теперь живу, всё ускоряется и ускоряется; за год уже появляется столько много новых товаров, вещей и услуг, сколько до этого не появлялось с начала века. А нужны ли они? Говорят: на них есть спрос, но кто подсунул, навязал людям этот спрос, эти новые потребности и желания, о которых они раньше – не увидев рекламы – и не подозревали? Не хотите ли купить вентилятор со встроенной зубной щёткой? — горько рассмеялась Эви. — Поверьте: вам без этого не обойтись – все уже купили. Все ваши соседи и коллеги – как вам от них отстать? Так давай, парень, покупай и это, и то, и давай-давай крутись, работай или – правильнее, по-аравакски сказать – делай, добывай деньги, неважно как, мы на тебя не будем в обиде, если ты ограбишь не нас, а других, а наши же счета оплатишь из награбленного полностью и в срок… Хапай деньги, где только можно, парень, а то скоро тебе не хватит на вот то и вот это, что мы тебе скоро предложим и что тебе надо непременно иметь, чтобы не быть хуже других – хотя бы внешне, чтобы твоя жена-аравачка не сказала тебе, что ты идиот и неудачник. Вот на аравачках во многом и держится аравакское племя и его образ жизни; не люблю я поэтому вообще женского общества – лучше уж с такими недотёпами-мужиками, как вы и Боб… Так что иди, парень, на рынок: там всё и все – и вещи, и люди, и деньги; продают и продаются. И всё там имеет лишь сегодняшнюю цену – в том числе и вы сами, никаких вековых или хотя бы пожизненных ценностей. И ничего на рынке бесплатно не получить – даже спорт или улыбку. Поэтому добывай больше и больше денег и больше и больше покупай. Этого требует рынок, в который превратили почти весь мир, а рынок шутить не любит. А для того, чтобы добыть денег и покупать, продавай себя. Смешно: у араваков самый огромный за всю историю человечества невольничий рынок, но при этом они любит поболтать о своей свободе. Кстати, вам понравилось бы стоять на базаре с ценником на груди, а вас бы щупали и говорили вам, что вы безбожно дорожитесь и не стоите того, что вы просите? И чтобы на ценнике снижали вашу цену по мере того, как вы застаиваетесь на рынке и “затовариваете” его собою?

Я невесело усмехнулся.

— Ведь у араваков люди не люди, а человекообразный товар, который – как и любой товар – надо всеми силами продать повыгоднее. У них не стыдно говорить, что вот я себя выгодно продал. Единственное отличие от рабского рынка древних времён у араваков в том, что не только вас продают особого сорта люди – работорговцы, но и вы сами себя продаёте; нередко опять же с помощью таких же торговцев, которые за мзду добиваются за вас более высокой цены. Впрочем, и раньше бедняки, дошедшие до нищеты, сами выходили на базар продавать себя в рабство... Да, таков наш рынок: необычайно богат – есть любые услуги и вещи на любого хозяина и любые люди… на любого людоеда… Можете, к примеру, прицениться к семейному счастью и подождать, пока на него упадёт цена или будет распродажа или вам его предложат оптом.

Мы помолчали. Эви засмеялась:

— А вы толкуете про Золотой диск счастья! Счастье у араваков лишь в удаче, а удачу они понимают как нажиться за счёт других, своих же араваков в том числе. А всех, кто понимает счастье по-иному, считают опасными дураками, каким не место в мире араваков, который они зовут “свободным”, то есть, в котором ты свободен постольку, поскольку никому не нужен и никому до тебя нет дела… Золотой диск счастья давно бы исчез целиком, без дележа, в сейфах банка, а взамен вам бы в успокоение вашего страха, как же вы будете жить дальше, всучили бы кипу квитков или карточек. Ведь аравак из поколения в поколение находится в рабстве у денег и страха за завтрашний день, который ему видится чёрным, и он всю свою жизнь запасается и запасается маисом и лепёшками, чтобы встретить этот день во всеоружии, но постоянно ходит оскаленный в улыбке, чтобы никто не заподозрил его в страхе за будущее и что он конченый как аравак. В этом и проходит его жизнь, в этом и её суть. И при этом араваки пророчат чёрный день другим, надеясь, вероятно, так отвести от себя угрозу. И не только пророчат, но и где впрямую, а где исподволь этот день другим племенам устраивают, ибо они чувствуют себя увереннее, если заставят жить по-своему и других. И им это удаётся: они ведь сильные и богатые, а самое главное – хитрые и опытные, отлично изучившие всё плохое в человеке и умеющие прекрасно своими знаниями пользоваться. И ещё одно им здорово помогает: отсутствие всякой веры – как в человека, так и в светлый, а не чёрный завтрашний день мира вообще... Но рухнул Древний Рим – рухнет и всемирная империя араваков! Отдельные победы её если и спасут, то только на время. Римляне тоже брали реванш у нового мира…

Эви вся раскраснелась от своего жаркого монолога и была прекрасна, как пифия, сделавшая блестящее пророчество. Она вдруг взяла меня за руки и стала смотреть мне в глаза, как будто не могла напоследок наглядеться. Так мы и стояли, а море катило и катило валы на пустынный берег под нами.

— Эви, — решился спросить я, — почему же вы всё-таки уезжаете в мир, о котором рассказали столько грустного и нелестного?

Эви внимательно посмотрела на меня и чуть усмехнулась.

— Потому что, как я уже сказала, араваки прекрасно изучили всё плохое в человеке, в том числе и во мне как женщине, и мастерски этим пользуются, при этом не забывая широко и любезно улыбаться – этому они отлично научились и улыбаются вам даже тогда, когда идут вас грабить. Поэтому от их мира всё равно никуда не скрыться; мне, по крайней мере, раз уж я туда попала. Они умеют приковывать людей – и не только цепями. С современного невольничьего рынка так просто не убежишь… Он, рынок этот, и созданный им мир проникает всюду, как вирус, как радиация; он, в конце концов, в самом человеке, в худшей его части. Но не вырежешь же из человека эту часть и не уничтожишь, сколь ни пытались… Вот и я… Да, я люблю рынок. Это худшее во мне, что заставляет его любить. Но я хочу иметь свой отдельный, собственный прилавок на этом рынке, продавать и покупать свободно всё, что захочу, продавать даже себя, да-да! – а потом покупать других. Я предпочитаю продавать и покупать, а не давать и получать… Собственность и стремление к ней – пусть даже за счёт других, что и происходит как правило, – не в доме и не в руках, а в душе человека, который через неё хочет устроить себе особый, отдельный, частный мир среди прочих миров: так он видит свободу. Враг собственности, следовательно, враг человека и его свободы. Не враг народа, а враг человека! Я же хочу свободы себе и еду туда, где собственность – главное, где она свободно имеется на рынке и я могу её купить. И я еду к свободе. Базарной пусть свободе, но свободе.

— А я думал, что в споре духа и вещи высшая граница последней проходит там, где она обеспечивает… (“Вот именно: обеспечивает, а на это нужны опять-таки деньги”, — вставила как бы про себя Эви) обеспечивает покой духа и его равновесие. А так собственность – кандалы, за которыми, к тому же, надо ухаживать и которые приходится оберегать от других, тех, кто хочет ваши кандалы у вас отнять и на себя примерить (“Отнять кандалы? Оригинально!” — засмеялась Эви). Какая ж это свобода? И чем хороша такая свобода, когда приходится выставлять себя на рынке с ценником на лбу, чтобы кому-то продаться? Это же свобода быть рабом на продажу! Действительно свободные люди не продают себя; разве только могут продать что-то, сотворённое своими руками. Художник продаст картину. Картину-то он продаст в чью-то собственность, в вашу, например, но сам останется на свободе.

— А свобода – всегда свобода. Она одна, разных свобод не бывает. Вы свободны продавать себя, раз не можете себе позволить покупать других, свободны быть рабом на продажу и никто не вправе свободу эту у вас отобрать. Араваки ненавидят тех, кто такую свободу нарушает, и считают нарушителей сторонниками рабства. Вы свободны, считают они, и в своей жизни, и в своей смерти, и в своей свободе, между прочим: хотите стать рабом араваков – имеете полное право. Хотите отправиться на тот, можете найти себе врача, который – не бесплатно, конечно: араваки за всё на свете берут деньги – отправит вас безболезненно и скоро на тот свет. И никто не вправе вам и ему помешать: вы свободны подохнуть и он свободен – делать свой бизнес. Суперсвобода! Такая вам здесь и не снилась: вас же ограничивают в свободах – дурных, конечно, – пытаясь таким образом истребить дурное в человеке, но дурное в человеке неистребимо. По крайней мере, в обозримом будущем. Наверное, надо когда-то начинать выжимать из человека это дурное, но покамест вы лишены аравакской свободы, которая, может быть, выглядит для многих из вас соблазнительно, как… как порножурнал!

— Но это какая-то доисторическая, варварская, звериная, наконец, свобода. Зачем же она человеку?

— Правильно, не спорю. Но другой пока не придумали, вот араваки и объявили свою монопольной. И я выбираю ту, которая есть. Конечно, такая свобода – свобода человека дня сегодняшнего – не имеет далёкого будущего, но близкое – за ней. И вы это скоро почувствуете, если будете… будете заглядываться на порножурналы! Боб вот такие любит и всегда просит – хоть робко да намёками – привезти, а это небезопасно для меня: ведь у вас такая свобода запрещена… Я думаю, то, что мир движется единственно возможным путём, вовсе не означает, что путь этот истинный и праведный. Скорее, Бог просто проводит эксперимент, чтобы выявить все негодные пути, и поручил дьяволу как ассистенту искушать людей аравакскими свободами, чтобы посмотреть, насколько силён и опасен этот яд, приспособится к нему человечество или отвергнет эту чашу. Мне кажется, последнее более вероятно, и аравакская свобода вместе с созданным ею свободным рынком погибнет в конечном счёте, но сначала с помощью Божьего ассистента завоюет мир, включая те страны, где её ещё нет. Или попытается завоевать. И успех будет на её стороне. Поэтому я к ней и возвращаюсь. Я же не могу ждать столетья, как вы. Я же женщина, а бабий век, как известно, короток. У меня нет иного выхода. Теперь понятно?

Я вздохнул и кивнул, не очень, впрочем, убеждённый.

— А теперь прощайте, милый друг. Меня вы можете позабыть, но не забывайте Анели. Бедная девочка… Ну прощайте же!

Эви отпустила мои руки и повернулась, чтобы уйти, но возвратилась и нежно и крепко поцеловала меня в глаза и в висок. И мы расстались без слов.

Я смотрел ей вслед, пока белая фигурка не исчезла в конце дорожки безлюдного сада. И мне пригрезилось, что это Анеля ускользает от меня с томиком стихов…

Чтобы не присутствовать при отплытии Эви и не увидеть случаем её рядом со Стенваром, что было выше моих сил, я отправился в соседний городок, где бродил в парке и у моря и даже посетил музей великого поэта, жившего на этих берегах. Вернулся я на закате и на последнем повороте дороги сразу бросил тревожный взгляд на залив. Яхты не было. И я вздохнул с каким-то облегчением…

В тёмном доме я нашёл пьяного Боба, который бражничал в нашей комнате в одиночестве при свечах в старинном подсвечнике, бормоча себе под нос монологи. Он был так увлечён своим собственным обществом и беседою или спором с самим собою, что не услышал моих шагов.

— Надеюсь, что обойдёмся без пожара и дом останется цел, — сказал я ему вместо приветствия, сев напротив и кивнув на ярко пылавшие свечи.

Боб пришёл в восторг от моего появления и полез ко мне с пьяными нежностями, легко перейдя на “ты”.

— Ты – человек! Настоящий человек! Большой! Я сразу увидел. А эти все… — он махнул куда-то в сторону моря, — мелочь, ерунда! Только гонору много. А всё от денег. Проклятые деньги… А по мне… — Боб со смешной гордостью петушка выпятил грудь, —… по мне иметь пустой карман даже преимущество: не боишься потерять деньги, а можешь и найти что-то. И как бы мало ни нашёл – всё будет больше, чем когда с пустым карманом. Правильно? Здорово сказано?! — и довольный собою Боб пьяно захохотал над своей сентенцией – пьяно, но не весело, – а потом поклялся мне в дружбе и преложил выпить.

— Смотри, сколько вина Эви нам оставила… вместо себя. Я скажу: неплохая компенсация. По крайней мере, с этим, — он ловко щёлкнул по своему горлу и горлышку бутылки, — вопрос ясен и не надо мучиться сомнениями. Хороший конец нашей поездке и этому лету. Лучшего мы всё равно бы не получили, потому что не заслужили. Но нам и так хорошо, потому что мы спокойные, нормальные, хорошие парни, потому что мы не рвёмся. Понимаешь? Потому и не заслужили лучшего: а лучшее, как известно, враг хорошего, то есть, наш враг. Поэтому и чёрт с ним, с лучшим. Логично? Выпьем.

Каюсь, я к нему присоединился и мы закутили на всю ночь.

— Давай перехватим яхту у Феодосии, там я знаю где… — горячо шептал Боб.

— Почему не в Гель-Гью или Лиссе?

Боб озадаченно на меня уставился, но потом до него дошло и он хохотнул:

— Можно и в… можно и там. Возьмём у моего кореша катер и… Иностранная яхта не имеет права плавать в наших территориальных водах! Последствия беру на себя: я – афганский ветеран, в конце концов, и мне просто обидно, за страну обидно… А Стенвара бросим в море вниз головой, скажем, что сам упал. Или дадим ему шлюпку и вёсла и будет он, как этот… про которого писал вон тот, твой… как его? — он ткнул пальцем в сторону этажерки с собранием сочинений Грина.

— Как Гарвей, которого ссадил в море капитан Гез?

— Вот-вот, как он – я в кино смотрел… А что – это гуманно. Всё равно его тут же загребут погранцы. У, гад…

— Ну, а Эви? Как с нею?

Боб озабоченно уставился на меня.

— С Эви? Да… с Эви трудная задача. О, Эви… Эви – это задача! Не нам с тобой её решать. Я давно хотел поговорить с тобою, кое-что рассказать и объяснить, а то ты ничего не понимал вокруг, тебя держали за тёмного…

— Кто держал? Эви? Или… может быть, Анеля?

— Какая ещё тут Анеля! При чём здесь это? — поморщился Боб.

Я даже привстал от такой небрежности в тоне при упоминании милой, ушедшей от нас навсегда девушки.

— Как “какая Анеля”?!

Боб нетвёрдо махнул рукою вместо ответа, отвёл глаза и стал открывать новую бутылку.

— Пока всё не допьем – не поймёшь. Я тебе расскажу кое-что… даже всё. Но – потом. Сначала допьём. А то я не смогу, духу не хватит…

Мы выпили. Боб встал, обнял меня за плечи, долго готовился начать какой-то рассказ, но сумел выговорить только одно слово:

— Тайна.

Он снова сел и приложил палец к ухмылявшимся губам.

— Я расскажу тебе, но потом. Пусть Эви отплывёт подальше… Эх, Эви, Эви! Всю жизнь я был при тебе на посылках, агентом, поверенным без веры – а что взамен? Ни-че-го… кроме пачки жалких бумажек. Вот моя цена на её рынке…

Боб всхлипнул, а потом откинулся на кушетку и затих. Я подождал немного и, решив, что он уснул, подошёл к нему, чтобы накрыть пледом, который лежал за его спиною. Когда я потянул плед, из складок выпала пачка крон. Я вздохнул и положил её у изголовья, чтобы Боб увидел её, как только откроет глаза. Но он заворочался и смахнул деньги на пол. Я подумал и не стал их поднимать.

Утром Боб встал тихим, задумчивым и с виноватым выражением лица; и снова перешёл на “вы”.

Мы как сумели, прибрали дом, и Боб тщательно закрыл все окна и двери. В эти минуты он, казалось, чувствовал себя хозяином и был полон молчаливого, несколько скорбного достоинства: будто заколачивал гроб с покойником. Я тоже был грустен и несловоохотлив. Мне казалось, что я окончательно и навсегда покидаю своё счастье, какого у меня больше уже не будет и которое теперь связывалось у меня с этим тихим старым домом, где я как-то незаметно прижился и думал втайне жить бесконечно. Счастье, решил я тогда, в том, чтобы быть, где хочется…

До моего поезда на север было ещё много времени, и мы засели в ближайшем ресторане. Пианист наигрывал блюзы, от которых веяло осенью, добравшейся уже и до этих южных краёв и наполнившей ещё только недавно яркие, солнечные улицы зябкими сиреневыми, фиолетовыми и бледно-розовыми тенями.

Боб выпил и снова расчувствовался, но на этот раз быстро перешёл к делу, лишь немного подумав, как лучше начать:

— Слушай, ты мне как друг. Привык я к тебе за это время. И я… я хочу на прощанье открыть тебе тайну, о которой говорил вчера. Мне кажется, я должен это сделать, и мне хочется это сделать. Для тебя.

Он остановился, глотнул вина, подумал ещё и продолжал твёрдым, печальным голосом:

— Могила… могила, к которой ты приносил цветы, – пуста… Да! Анеля не умирала. Её просто не было и некому было умирать. Не было с нами никакой Анели. А в могиле – одно твоё ожерелье. Вот тайна Эви.

Он жадно вглядывался в моё лицо, очевидно, ожидая, что я буду поражён. Но я ответил ему спокойно.

— Я знал это. Или почти что знал. Но… мне было хорошо так, хорошо было думать, что Анеля живёт на свете, что она есть на самом деле. А когда она погибла, мне стало по-хорошему грустно, как если бы я потерял что-то светлое и прекрасное, но в то же время потеря убедила меня, что это светлое и прекрасное было наяву. А что могила эта на самом деле кенотаф (Боб озадаченно сморщился, но как будто догадался, что я имел в виду), я понял окончательно, когда пришла яхта: на ней не было места для двух сестёр – только для одной Эви.

Боб с минуту задумчиво разглядывал меня, а потом покрутил головой и сказал:

— А ты молодец… Молодец. Я тоже думаю, что реально не то, что есть помимо нас, для других, для окружающего мира, а то, что в нас и для нас. Главное, как мы о чём-то думаем. В конечном счёте то, что мы считаем действительным, то и действительно на самом деле. Ты – молодец, понял. А я думал, ты оскорбишься, подумаешь, что тебя обманывали… Давай, за Эви. И за Анелю заодно…

Мы торжественно подняли бокалы, выпили и помолчали.

Мне было грустно прощаться с тайной прекрасной девушки, тем более, что я был далеко не искренен, когда говорил Бобу о своих догадках. Да, я подозревал что-то, многое казалось мне странным, но действительной картины я не видел и ничего не знал до этих минут наверняка. Поэтому, если говорить честно, слова Боба были для меня вспышкой молнии над ночным полем, по которому бредёт и плутает плохо знакомый с местностью путник. А надо ли мне было знать тайну? Стоит ли разгадка загадки? Едва ли. Так дорогая шкатулка тонкой работы всегда ценнее ключа – пусть золотого, – который откроет её замок, охраняющий неведомые богатства. Человечество, по моему мнению, много бы выиграло, добровольно отказавшись от разгадок секретов и загадок, которые задаёт ему жизнь и мир…

Тут я снова услышал голос Боба:

— Эви спаслась во время гибели её родителей, но для неё это был тяжёлый удар: она перенесла клиническую смерть, то есть, побывала “там”. Что она видела “там”, не знаю: Эви рассказывала очень скупо, но при редких воспоминаниях об этом лицо её как-то светлело и добрело, глаза начинали необычно сиять и даже как будто меняли свой цвет на… лазурный, что ли. Но обычно она не любила вспоминать об этом вслух. Только по глазам её я иногда видел, что она вдруг “вспомнила”… Долгое время она была не в себе. Но пересилила себя из гордости – она ж гордячка, занялась спортом, стала лазать по горам и, кажется, намеренно огрубела, чтобы не выглядеть не от мира сего, грубого мира, которому она не хотела более позволять себя ранить. Однако “то” оставалось в ней, грело ей сердце и она не хотела от этого отказываться. Поэтому она и выдумала себе младшую сестрёнку Анжелину, нежную, тихую и мечтательную – “ангельскую”, какой сама Эви и была в душе, и “спрятала” себя в Анеле. В нашем мире таким далеко не везде место, мы более падки на дьявольскую прелесть, поэтому Эви и создала себе свою тайну и тайком “ускользала” в Анелю, укрывалась в ней, когда позволяли обстоятельства. Я уверен, что когда Стенвар уезжает в свои деловые поездки, в его доме живёт Анеля, а не Эви…

Мы посидели молча. Потом я сказал:

— А ты знаешь, я не верю… не хочу верить, что могила пуста. Ведь Эви отдавала Анеле всё то лучшее, что в ней есть, поэтому должно что-то, должен кто-то быть… или появиться потом… Там – истинная Эви, её светлый, настоящий образ.

— Ты прав, — ответил Боб, помолчав. — И знаешь что? Давай встречаться каждый год в день смерти Анели здесь в Крыму, у её могилы. Давай, а? это будет наша с тобою тайна и традиция. Тогда мы не потеряем друг друга. Я бы не хотел тебя потерять. Люди так часто теряют друг друга на земле – и себя тоже: ужас просто…

Я встал и молча пожал Бобу руку…

Приближалось время отъезда. Боб взял мои вещи и мы пошли к поезду. Устроив меня в купе, мы вышли на перрон.

— Да, вот и всё кончилось, — вздохнул Боб. — А хорошее было лето. Вот мы с тобою встретились… Жаль, что всегда так: когда человеку хорошо и тепло, когда вокруг лето, всё быстро кончается, и вот уже и осень, и холодает, и небо и море уже не голубые и тёплые, а серые и холодные. Человеку кажется, хочется верить, что ещё будет ему такое же лето на следующий год, но такое никогда не сбывается: приходит другое лето – либо лучше, либо хуже – как правило, хуже – того, что было, если вообще приходит… Прощай, лето! Будет ли нам ещё одно и где – никто не знает.

Я улыбнулся такому элегическому излиянию Боба-философа и похлопал его по плечу. Он вдруг словно что-то вспомнил и исчез, попросив его обождать. Вернулся он с бутылкою дорогого вина и корзинкою с фруктами.

— Вот, Эви велела дать вам в дорогу. Честно говоря, она оставила для вас бутылку какого-то дорогого французского вина, но я… я её выпил.

Боб склонил голову. Я ободряюще потрепал его по руке:

— Я не очень разбираюсь в дорогих винах. Скажи, а Эви хотела, чтобы ты открыл мне её тайну?

Боб виновато улыбнулся.

— Нет, это я сам… Не удержался. И потом мне казалось, что так тебе будет легче, ты не будешь слишком грустить.

— Ну что ж: спасибо…

Мы обнялись.

Когда поезд тронулся, я высунулся в окно и долго смотрел назад, на фигуру Боба. Он всё не уходил, хотя почти все провожающие покинули перрон, и продолжал стоять одиноко и по-детски как-то – уточкой – махать мне рукою. И я пожелал ему если не счастья, то хоть каплю удачи и покоя…

Я сидел в купе в одиночестве за вином и фруктами, глядел на печальный вечерний осенний Крым, уплывавший за окном от меня на юг, и мне было светло и пусто, ибо я не видел ничего определённого впереди, но пустота эта, как я уже сказал, была светла и лишь сладко волновала меня неизвестностью моей дальнейшей судьбы, сокрытостью всех тех неожиданных поворотов, которые готовила мне жизнь моя на моём будущем пути. Что ждёт меня на этой дороге, увижу ли я ещё раз Эви, встречу ли Боба у могилы той, что, может быть, была для нас более реальною и дорогою, чем та, что плывёт сейчас под южным солнцем на белоснежною яхте по светлой лазури волн?..