"ЧЕТЫРЕ ЗВЕЗДЫ". Главы из романа

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я встал на рассвете, даже чуть раньше, когда июньская ночь ещё нежила тихую землю и сонные дома.

Ночь пришла вчера с лёгким ветерком и воркующими вздохами; засвистал соловей, и я долго не мог уснуть, но проснулся, тем не менее, рано, свежий и радостный тихой радостью для самого себя.

Я приготовил кофе, выпил стакан красного вина и сел с кофейной чашкою у открытого в июньское утро окна. Ветерок шевелил временами штору - как гладил её.

Улица была пуста, чиста и свежа.

Я принял душ, оделся в тенниску и шорты и в считанные мгновения оказался у подъезда, где также было безлюдно и тихо, если не считать дальних шумов просыпающегося города, птичьих голосков и лёгкого трепета в зелени. Цели у меня особой не было, утренними пробежками я не занимаюсь - просто хотелось мне быть поближе к чудесному этому безлюдному утру, оказаться внутри его и таким образом постараться почувствовать и впитать если не всю, то большую часть его трудноуловимой для человека прелести: я же не птаха, к сожалению, чтобы просто и бездумно радоваться утреннему чуду.

Иногда мне приходит мысль, что если бы мы больше смотрели на всё время меняющееся и неизменное небо, на рассветы и закаты, на мир вокруг нас, людей, внимательно следили за его переходом из лета в зиму и обратно, таким манером лишившись попутно большей части столь действенно убивающих время часов болтовни, дрязг и пустых хлопот и зрелищ, то годы наши не были б столь быстры, время замедлило б стремительность свою, в свою очередь заметив нас, в благодарность за наше внимание. Взаимное равнодушие людей, времени и мира вокруг них сокращает, убивает годы человеческие...

Итак, человеческой цели у меня, к счастью, не было, и я пошёл по улице в сторону сквера. Лишь редкие фигуры бесшумно возникали и пропадали вдали. Но вот за поворотом послышались шаги, и на моём пути возникла старуха. Она медленно шла, опустив голову.

Впрочем, может быть, и не старуха - я часто теперь путаюсь в возрасте появившихся в стране не виданных мною ранее людей. Поколение сорокалетних выглядит то на тридцать, то - гораздо чаще - чуть ли не на все шестьдесят. Мне кажется, я почти всех их встречал лет двадцать назад и теперь при виде их испытываю недоумение: как же так быстро летят годы, когда же они успели пронестись и исчезнуть в солнечной и лазурной дали прошлого? Я узнаю людей этих уже только по глазам, хоть они и поблекли, выцвели, опухли или даже закрылись навсегда. Да, я встречаю и умерших - и тогда, ещё молодыми, и ушедших от нас совсем недавно. Как же жестоко быстро всё это произошло. Где, где эти годы, почему они оказались столь мимолётными? Какая сила похитила их у нас, зазевавшихся?

Эти люди мне как братья и сёстры, которых я оставил как будто ещё вчера, но, Боже! - что с ним стало за это время! Их лица и походка хорошо мне знакомы, я наблюдал их не раз. Однажды я подошёл с протянутой для рукопожатия рукою к мужчине, которого ещё совсем недавно знал юношей. Но он оказался впервые приезжим в мой город, и из разговора нашего выяснилось, что мы никогда не могли встретиться в прошлом...

А прошлое иногда объявляется в настоящем до боли развенчанным, поблекшим, усталым и сломленным. Однажды я не мог открыть замок своей двери, и мне порекомендовали рабочих-"альпинистов", промазывавших швы на фасадах домов: войдут в квартиру через окно и откроют дверь изнутри. Всё было сделано ловко и быстро трезвыми, симпатичными, вежливыми ребятами. Впрочем, один из них был моего возраста, и лицо его было мне знакомо. Когда они ушли, запросив гораздо более скромный гонорар, чем наглые "жековские" "спеца", я вспомнил. Вспомнил, как на рассвете семидесятых я юнцом-второкурсником вместо лекций отправился в случайно сбившейся компании в Подмосковье на осмотр заброшенного монастыря (тогда такое было модно, оригинально и вроде как даже "оппозиционно" слегка). В компании сразу выделился красивый , сильный, серьёзный парень - альпинист. Он толково и увлекательно - до зависти - рассказывал о восхождениях. К нему сразу проникались уважением, и я в порыве восторженности обнял его за плечи, а он осторожно, но решительно освободился от руки моей, сказав мягко, что не жалует панибратства; потом взял гитару и красиво запел. Он говорил о тренировках в международных лагерях, о Непале, Гималаях, Тибете. Весь мир был тогда у его ног в буквальном смысле. Что же было у его ног теперь? Унылые мостовые московского спального района, а сорвавшись, он бы погиб не в сапфировом, неземной красоты ущелье, а на загаженном собаками потрескавшемся асфальте. И рисковал он не ради недоступного большинству неба, солнца и драгоценных вершин, а для скудного заработка, горького хлеба...

Мне жалко моё поколение. Конечно, оно не геройствовало и не гибло на великой войне, не фрондёрствовало и не разочаровывалось в оттепель шестидесятых, слушалось - почти всегда - старших по возрасту и званию. У него просто не было иных шансов от времени и истории. Но оно старалось худо-бедно быть приличным, человечным и честным. Да, оно пыталось устроиться в жизни, хотело жить потише, понадёжнее и посытнее, приберегая наивные и цветастые мечты свои лишь для доверительных откровений, но разве это такая уж большая вина? Жили, как жилось, устраивались по обстоятельствам, ловкости, семейным связям и умению найти своё место на насесте; не выходили из рамок - лишь горстка отбивалась на сторону... А его обманули другие поколения - старшие и младшие (первым оно верило, вторым доверяло) - и вытолкали из запечного угла, где оно пригрелось, на большую дорогу нежданных перемен, которым наступать бы да наступать, но никогда не наступить совсем. А ведь многие уже расписали свои жизни набело аж до пенсии, до могилы. Один знакомый просчитал всю оставшуюся ему жизнь вплоть до похорон за счёт его конторы с венком от товарищей по работе: в таком-то году он станет замзавом, но до зава до пенсии не дотянет, но и Бог с ним, а пенсия его (несложные процентные подсчёты плюс - с гордостью - "непрерывный стаж") будет равняться тому-то. Очередь на машину - сменить старую - подойдёт тогда-то (как раз к пенсии) и будет он ездить на ней на дачу довольным жизнью пенсионером. Признаться, немного грустно и обидно тогда было слушать такое от молодого ещё человека; хотелось - каюсь: чёрт дёргал, бес путал! - вдарить по этому стройному образу тихого, сонного будущего катаклизмом. Вот и докаркались, дождались - и по нам вдарили. Недавно встретил я его у метро: с застывшей собачьей улыбкою ("смайл!") он всучивал прохожим рекламные листки и в глазах над улыбкой глубинным огнём горели остервенение и обида: за что? За что обманули? За то, что верил, что так, как было, будет всегда? Говорили, что так всегда будет... В частности, с "непрерывным стажем". А он прервался у всей страны. Ведь, поди, знали...знали заранее! - а ему не сказали...Где так детально и совершенно верно высчитанная пенсия? И денег-то тех нет давно. А в "таком-то" году в кабинет замзава в его конторе влетел снаряд или граната...

И оказалось поколение моё на этой большой дороге безо всякого добра, в подбитом ветром истории пальтишке в то время, как старшие сидели пусть в луже, но на битых кирпичах нажитых за долгую жизнь дорогих им укоренившихся привычек, взглядов и в старом, но ещё крепком - сносу нет - тулупе заблуждений, которые никто у них не собирался забирать за малоценностью, а младшие воссели на перины-облака вновь открывшихся надежд и внезапно возникших шансов и возможностей. А в случае с моим поколением - ни того, ни другого. Старики остались хоть с чем-то: Сталиным ли, боевыми командирскими песнями или хотя бы с твёрдой верою, что в годы их молодости всё было гораздо лучше, проще, веселей, человечнее и легче. Младшие не в пример моему поколению не теряли времени на учёбу у старшего поколения надувал и на упования и предвкушения перемен к лучшему, а мастырили своё малое, частное, сиюминутное, но вечное - и оказались потому к переменам готовы, их даже не прозревая особенно, не предсказывая по сто раз на день и не приманивая. Моё же поколение осталось в самом худшем положении: без указателя, куда теперь плестись по дороге истории, и без командира, который бы за собою повёл, определяя время привалов на обед и ночёвок. И стали люди моего поколения пропадать по бездорожью и беспутице в вольном диком поле, пропавшее - пропащее - получилось поколение. Один купец в интервью так и заявил, что берёт на службу людей либо старше пятидесяти, либо моложе сорока. Зачем ему пропащие? Зачем они вообще кому-то в этом мире, кроме разве что Господа Бога?

Я думаю, нередко вожди более понятны и приемлемы для простых людей, чем Господь Бог, ибо в отличие от Него они охотно и доходчиво задают и разъясняют смысл человеческой жизни. Если бы я жил при Сталине, Сталин немногословно и однозначно сказал бы мне, зачем я живу, что молодым везде у нас дорога, а старикам, передающим молодым этим правильный опыт и знания, везде у нас почёт. И я бы тогда уже не пугался бега моих годов, ибо это был бы уже бег наших общих лет, коим несть числа, и, выходя на улицу и видя стройку или читая про таковую в газете, я бы думал, что это строят и для меня, что я более или менее активный, но участник стройки, большого дела, которое куда больше моих тревог, страхов и жизни; что пусть я только винтик огромной машины, но и без малого винтика останавливаются, бывает, гиганты. И винтик им нужен. С такими понятиями вполне можно было проживать и доживать вторую половину жизни если не совсем безмятежно, то хотя бы без не подобающих возрасту метаний.

И живёт моё поколение в муке выборов: доживать или начинать жить сызнова, сладко гибнуть в пьянстве или наложить на себя вериги полной трезвости, что всегда останутся для него непривычными. Золотой середины нет как нет, ибо мало - мало, а много - много; золотая середина не русский стиль, потому и золота в наших карманах немного...

Шедшая навстречу мне женщина подняла голову при моём приближении. Лицо её было загорелым и морщинистым, светлые с проседью волосы небрежной шапкою сидели на голове. Она оказалась подкрашена: размалёванные губы, на глазах - лиловая синь, переходящая в плохо замазанный гримом синяк на скуле.

Поравнявшись со мною, она подняла, спросив сигарету, хмурые и наглые глаза. И я сразу вспомнил, что я их уже видел раньше. Только они были светлее, лучистее; они лукавили и усмехались, они сверкали и ласкали. Где, когда? У вечернего, звёздного моря или в утреннем летнем городе? В коридоре вагона поезда, мчавшегося когда-то на юг сквозь светлые дали? На белоснежной террасе за соседним столиком? Или сквозь пламя костра на берегу ночной реки?

Когда же и где видел я глаза эти? Не вспомнив, я не смогу жить дальше. Так мне показалось в тот ранний утренний час...

Отшумели новогодние праздники, какие-то особенно бесшабашные в этом году - как в последний раз гуляли, и когда веселье притомилось, понемногу сошло на нет хождение по гостям и подступила чуть усталая, но уютная и душевная тишина, четверо друзей собрались в комнате, освещённой огоньками утомлённой ёлки.

– Серёжа, попроси Ларису, если она не спит, сделать нам кофе: лучше Ларисы кофе никто в этом доме не сделает.

– Мы и так уж чуть не три кофейника выпили... И почему я?

– Ты журналист, тебе легче уговорить человека.

– Пусть тогда уж муж идёт, здесь муж сидит. А я чужих жён не уговариваю...

– Ой ли? Муж, как всем известно, объелся груш. И спит, кажется... Пётр, ты спишь уже, что ли? Тоже нам тевтонский рыцарь! Линднер, просыпайся, майн херр, и или спать к жене, или сиди с нами.

Пётр Линднер застенчиво улыбнулся и открыл глаза; потом бойко спросил:

– А коньяк остался? Если нет, то пойду к жене, а если есть – останусь.

– Хорошенький жизненный выбор. Молодец, Петро – без ненужной интеллигентности...Коньяку нет. Это твоя забота. Мы же, в конце концов, у тебя дома.

– У меня ещё спирт есть, мужики. Прихватил на всякий случай...– донеслось из самого тёмного угла.

– Во, молодец, пан доктор! Молодец, Андрюха – настоящий врач, верный клятве этого...– Сергей щёлкнул досадливо пальцами и сморщился, – ...Герострата?

– ...Гиппократа, – поправил Андрей.– Отличительная черта журналистики, причём, не только нашей, а вообще...это знать много, но понемногу. В итоге – не знать ничего. Так как знать надо до конца! – подал голос четвёртый в комнате, щурясь сквозь только что протёртые очки, которые держал перед глазами – истинный лектор.

– Алёша, Макаренко ты наш, педагог алмазный. Опять ты за своё! – заёрничал Сергей. – Кому в газете нужны твои энциклопедии? На телевидении и подавно – там сигаретами и кофе прекрасно обходятся. Ты вон труд пишешь. А кто его читать будет? Твой руководитель научный и пара– тройка оппонентов. Ну ещё там, где надо... А газеты читают все, телевизор смотрят все! И кто вообще может знать всё до конца, кроме господа Бога, а мы атеисты.

– Партия...– хохотнул Алексей и снова взялся протирать очки – как черпал из них свои мысли и реплики.

– Ну...ты...не надо этого...глупо – софизм.

– А что такое софизм? Ну ладно, ладно, иди – кофе делай...

– В конце концов, справочники есть – и по мифологии, и по истории, и по...

– Иди, иди...

Сергей принялся готовить кофе, громыхая возбуждённо посудой – всё одно и то же: разговоры, кофе вёдрами, сигареты, ну и выпивка само собой... и опять разговоры. Разговоры разговариваем, а когда делать, жить начнём – вот вопрос вопросов...

Сварив кофе, он отправился в гостиную за сигаретами. Там сидел Линднер-старший и милейший, но серьёзный человек средних лет и внешности – Виктор Васильевич. Он устало, но пристально глядел на Линднера, который вещал, спать ложиться, очевидно, не собираясь.

– Вот ведь выпала история русскому народу! Столько терпел он: революции, разные переломы и перестройки... закабаления, освобождения и вновь закабаления... Великий народ!

– Да... Скажу не так громко, попроще: хороший, хор– роший народ, добрый народ, – устало поддакнул ему визави.

– А терпения какого великого: сколь на него ни наваливали – всё вывозил, как ни терзали – всё сдюжил...

Виктор Васильевич украдкой поморщился и зевнул, затем осторожно переместил в кресле затёкшее от долгого сидения тело.

– ... другой какой – итальянцы там, французики проломились бы давно!

– Да... французики бы всего этого терпеть не стали... – буркнул Виктор Васильевич и прибавил громче: – Во– во! Французики уж точно не вытерпели бы: суетливые, взрывные...

Линднер глянул несколько озадаченно, но продолжил столь же громко:

– А наш всё терпит! Мощно, величаво, с недоступным иноземцам спокойствием. А почему? Потому что он подспудно сознаёт свою стезю великую, высший смысл своего бытия на земле! Иноземцы не знают и суетятся, а он знает, потому покоен, терпелив и достойно молчит.

– Выпьем за великий русский народ! – не выдержал Виктор Васильевич, задвигавшись энергично в кресле и ловко наливая рюмки.– А что, кстати, русский народ знает?

– Ей– богу, только за него и стоит... А знает он...знает он, что...стоит он над миром, как глыба, наперекор всем козням стихий. Как это поётся хорошо? "Непонятна чужеземным мудрецам..." Русь, значит, им не понятна... И точно...– Линднер косо глянул на собеседника, лихо опрокинул рюмку и задохнулся, – ...и точно, – добавил он слабым, неуверенным после лихости своей, неожиданно тонким голосом, – приедут, морды свои на нас наставят – и не понять им страдания великие, груз наш, камень наш нашейный, крест наш. Не понять и не поднять!

Наступила пауза; старый Линднер отходил от геройски выпитой по-русски большой стопки. Паузы этой и дожидался тоскливо стоявший за дверью Сергей, не решавшийся прервать старого проповедника. "Всё говорим и говорим. День за днём. А жизнь проходит. Что вспомним потом? Одни слова. Перед детьми стыдно будет. Проб-бол-лтали жизнь..."

"И дался им русский народ, – кипел жаждавший сигарет Серёжа, – на свою беду дался... Оставили бы его в покое все эти герои, может быть, что и путное понемногу получилось... Нет, не оставят: в конце концов, они его часть, хоть им и кажется, что они чуть ли не над ним – элита, мать их!.. Радуются его долготерпению... А каково самим терпящим? И тем, кто вместе с ними терпеть вынужден? Идиоты..."

Старик Линднер был из русских немцев старой доброй фамилии, которую отец его и он, скрепя сердце, так и не сменили на русскую, несмотря на трудности и даже опасности, приносимые немецкой фамилией в разные годы. Линднер был лингвист, а в лингвистах, по народному русскому разумению, русских чисто быть не может, – ну разве только чуть-чуть, для приличия, – плохо-де даются русскому иноземные наречия (что совершенно неверно), а так чуть ли не сплошь "нерусские", а попросту – евреи ещё со времён Шафирова при Петре Великом – работка-то не зело пыльная – не окопы рыть. Так что никто и не удивлялся, что Линднер не Иванов. И Лиднеру-младшему, Петру, тоже приходилось краснеть за свои успехи в языках: послушав его бойкую иноземную речь, иные говорили со знающей усмешкой, впрочем, вполне добродушно:

– Понятное дело, ты ж не Иванов. Нашему Ваньку так за всю жизнь не насобачиться...

Но более всего Линднера-отца страшило, что его могут посчитать за еврея, потому он к месту и не к месту подчёркивал свои немецкие, но прочно вросшие в русскую почву корни и неизменно прибавлял, что он-то уж давно никакой не немец, а чистый русак. И не пропускал случая, чтобы пройтись насчёт евреев и о своём не еврействе, а благородном германстве заявить: пусть уж лучше его фашистом посчитают, чем евреем. В России с её страстью и симпатией к стальному кулаку, – как к своему, так и чужому, – первое предпочтительнее, в конечном счёте...

Однако здесь надо бы выдать одну тайну старика Линднера: провозглашая любовь к России, Линднер в душе своей её смертельно боялся, как огромного, диковинного зверя, так ещё и не изученного человеком; поэтому зверь этот непредсказуем в действиях: возьмёт, сорвёт и сомнёт Линднера играючи, как понравившийся, а потом надоевший цветок, в своей неуклюжей и порывистой любовной хватке или вдавит в землю, как былинку, и не заметит этого, задумчиво бредя невесть куда по полям времён... Пусть он лучше спит, зверь этот батюшка, не надо его будить. И зверюга-матушка его пусть спит тоже. И Линднер здесь уже вполне искренне злобствовал на всех шумных скептиков, критиков, диссидентов и, конечно же, евреев – первейших замутителей воды для ловли себе в ней рыбы. "Тшш, – хотелось сказать ему, – давайте спокойнее, без криков, без спешки..." И он много и блестяще говорил о терпеливом и благородном спокойствии, величавом безмолвии и достойной неторопливости русского народа, по которым так и дал бы!..

Русскость, "русское" так и гремело в раскатистых речах Линднера-старшего – спящий да услышит вдруг и оценит, да приметит и не забудет, если что... И будь его, Линднера, воля, он бы всех в обязательном порядке наградил допетровскими бородами и кафтанами, а современная русская речь украсилась бы старославянской затейливой вязью: воистину, нет пророка в отечестве, особенно, в России, где народ и так всё знает. Русского стальной кулак не прошибёт, а жалостность, сомнения да слезливость разъедят почище ржавчины. Так любил говаривать Линднер-старший, а Линднер-младший помалкивал, прислушивался и о чём-то думал: мир вокруг – пока ещё не совсем очевидно - менялся и менялся всё быстрее...

...Не хотелось, ох, как не хотелось Сергею идти к говоруну Лиднеру-старшему в гостиную, но надобны были коньяк и сигареты; кроме того, с Виктором Васильевичем у Сергея наметилось одно дело. Вероятно, тот может ему и встречу назначить...